родом из деревни Полужсная Рудня
(8 км от Красной горы),
Филолог- лингвист, кандидат филологических наук,
в 70-е годы — проректор Брянского пединститута по научной работе.
Об удивительных людях, удобстве лаптей и чернилах из свеклы.
Маленькая крепость
В анкетах я писала, что происхождением «из середняков».
У родителей были лошадь, корова, усадьба крепкая обнесена
бревенчатым забором, как маленькая крепость. В особицу жили.
Они были пришлые, с Украины.
Так тогда многие строили усадьбы в тех местах.
В нашей деревне большая концентрация разных языков и наречий.
А почему нашу семью не раскулачили
— лошадь в колхоз отец сам отдал, — я не знаю. Обошлось.
Голод тридцатых годов помню...
Два пожара наша семья пережила. Родители считали,
что это были поджоги, хотя, вроде, и не было у них явных врагов.
Может, от зависти?
Отец и мать были людьми скромными, честными, работящими.
Отец летом работал в колхозе, в полеводстве, а на зиму ему давали
справку (паспортов у крестьян не было), и он подрабатывал отходничеством.
Работал по вербовке в Чите, на строительстве московского метро,
даже получил значок ударника. В основном на эти деньги мы и жили.
Война
Среднюю школу в Красной Горе я закончила 18 июня 1941 года,
и тут война. 25 месяцев мы находились на оккупированной территории,
и потом многие годы должны были писать во всех анкетах об этом.
Между прочим, из Красной Горы даже призывники в 1941-м в армию
не попали, слишком быстро немцы к нам пришли.
Партизан в районе не было, потому что не было большого леса.
Они заходили к нам из других мест. Старосту убили и в лодке
с запиской отправили вниз по реке.
Красную Гору освободили от немцев 27 сентября 1943 года.
До этого первой волной у нас прошли непонятные люди
в советской военной форме. Пили, гуляли, кур да последних
поросят ловили. На лавке, у дома напротив, помню, пьяный парень
в грязной форме играл на гармошке и плакал. Власовцы.
С первого взгляда ясно — потерянные были люди.
Как пришли, так и исчезли, будто водой смыло.
Зато потом в нашу деревню зашли немцы в черной форме, очень аккуратные.
Нас, детей и подростков, взрослые попрятали в ямах и засыпали хворостом.
Из укрытия мы видели, как немцы из огнеметов жгли все вокруг:
дома, деревья, корову, видела, сожгли.
Наша деревня была немаленькая 350 домов, —
а осталось после немцев хорошо, если треть.
В 19 лет
Осень сорок третьего. Почти все порушено, сожжено, мужчин угнали немцы,
бабы с детьми рыли землянки, чтоб хоть где-то зиму пережить.
И тут распоряжение районной власти: открыть школу и учить детей.
Но где? Кому? Как? Учителей не хватало, нашли только восемь человек,
вот и мне предложили через райком комсомола, девятнадцатилетней.
Решили, что будем собирать детей в крестьянских избах, тех немногих,
что уцелели. Хозяйки пяти домов вошли в положение. Собрали всего
около ста детей. В седьмом классе, как помню, 17 человек.
А выглядело ученье так: учитель — на лавке, коптилка в банке из-под
консервов чадит, ребятишки — кто где устроился, и тут же теленок
мычит в углу, хозяйка с ухватом у печи.
Тогда почти все дети очень учиться хотели.
Это было чудо — школа! — после всех ужасов, которые мы пережили.
И тут учительница начальных классов, которую назначили директором,
отказалась от должности. Тогда и предложили меня. Я боевая была,
по характеру очень общительная, но молодая.
Знала и умела тогда совсем немного. Так и началась, по Горькому,
вторая глава моей жизни — «В людях».
Заем
Что было тяжко — урожай 1943 года убрать из-за боев почти не было возможности.
Все голодали. Зимой ходили копать на полях забытую мерзлую картошку
и делали из нее оладьи «тошнотики». Масло считалось драгоценностью
— льняное или конопляное, оно было зеленого цвета. До сих пор помню его запах.
Если в райцентре все же давали талоны служащим, то в деревне ничего
не было — кто смог, тот и выжил. Левая часть Полужской Рудни за рекой
была выжжена полностью. В землянках, в ямах бабы с детьми жили.
Мужиков, не считая стариков, в зиму 44-го года в деревне вообще не осталось.
Но вот вернулся, наконец, первый фронтовик, без руки, Максименко.
И его сразу сделали председателем колхоза. Кстати, толковый человек оказался.
В мои обязанности, помимо многих других, входила и подписка на заем.
С одной стороны — какие в сожженной деревне деньги?
А с другой — начальство дает команду, надо идти. И вот картинка.
Снег выпал, землянка, где вместо двери — тряпка, очаг, на нарах —
двое немытых пацанят трех и пяти лет. А хозяйка, Настя Севрюк, знает,
зачем мы пришли и не кричит, не гонит, хотя ей бы и покричать —
две недели назад на мужа похоронку принесли.
Ничего у них нет, только тощий петух в углу под нарами спрятался.
«А знаешь, — говорит она задумчиво, — в воскресенье
я на рынок в Красную Гору схожу (а это, к слову, 16 км в два конца)
и, если петуха продам, то пять рублей внесу».
Вот такие были люди! Какие характеры!
Три кило гвоздей
Мне старичок один подсказал, как из печной сажи и керосина чернила делать.
Неплохие получались чернила. А до этого мы соком свеклы писали, но сок,
правда, быстро выцветал. Было несколько учебников на всю школу,
так что первый год больше на слух учили и учились.
Зиму пережили, перетерпели. А во второй год по разнарядке школе стали
давать карандаши, тетрадки.
Я два года, до лета 45-го, отработала директором, и ни одной комиссии
в школе за это время не было, и в Красной Горе начальства было немного,
— некому было проверять. А потом, думаю, было заметно, что мы даже
в этих невозможных условиях работаем по совести. К председателю
райисполкома Кондратову, бывшему партизану, я взялась активно
ходить с лета 44-го года. Приду что-нибудь для школы просить ну и плачу.
Мы пятистенок для школы купили в соседнем селе.
Перенесли с помощью колхоза, надо лавки делать, козлы — вместо парт,
а у нас ни одного гвоздя нет, да и вообще ничего нет.
И вот наревусь я у Кондратова, он не вытерпит и даст записку
в коммунальную контору — выдать три кило гвоздей, или в среднюю школу
— передать нам для первоклашек несколько школьных парт.
Так в два приема нам десять настоящих парт досталось. Счастье!
С лета 44-го я просила Кондратова отпустить меня в Новозыбков
учиться, а у него ответ был один: вернутся фронтовики,
тогда и поедешь. Они по одному только в июне 45-го стали
возвращаться, а нам пришлось еще целый год пережить.
Единственный выговор
Свой единственный в жизни выговор, и тот без занесения
в учетную карточку, я получила от райкома комсомола за то,
что школа весной 44-го года не уложилась в указанные сроки
посевной кампании. Школе отвели поле, которое мы должны
были засеять, а потом собрать урожай. Но ведь и посевного
зерна у нас не было. Мы ходили с тележкой по селу и просили,
кто сколько зерна даст на общее поле, хоть несколько килограммов.
И вот одна женщина отдала два мешка ячменя,
у нее мужа убили на фронте за месяц до этого.
Лошадей не было, и пахали мы на коровах.
Идешь и тащишь ее на веревке, чтобы шла в борозде,
а за ней другая женщина, с плугом. Кто поет, кто плачет.
Мои университеты
В Новозыбков на учебу меня райком отпустил летом 45-го года.
Как раз бывший директор школы с фронта вернулся,
и, между прочим, не увечный, не раненый — редкий случай.
Моя учеба в Новозыбкове была серьезным испытанием,
Помню, поразили меня ставни и запоры на окнах,
у нас в деревне этого не было. По ночам мы ходили,
ломали заборы на дрова — очень страдали от холода в общежитии.
Но, что хорошо, студентам карточки давали — 500 граммов
хлеба в день на человека и еще пшена немного, а другой еды не было.
Староста группы получал буханки и сам резал после занятий.
На рынке такая буханка стоила 90 рублей. Так мы придумали.
День-другой потерпишь, сама себе норму урежешь,
а потом идешь на рынок и меняешь хлеб на кусочек сала.
На каникулы мы отправлялись домой, чтобы хоть каких-то
продуктов привезти. И обычно от Новозыбкова до Клинцов пешком,
иногда удавалось тайком на буфер товарного вагона прицепиться.
А заснешь, упала на рельсы — и конец.
Между прочим, я еще в юности для себя уяснила,
что жить непросто, но выход всегда есть, надо только не сдаваться.
Однажды зимой с подругой мы пешком этот путь в два приема,
а это километров восемьдесят, и одолели. Когда мать меня увидела,
то обратно одну не отпустила, отправила с младшим братом.
Снег выпал, я в лаптях и онучах, он санки с картошкой тащит.
Кстати, лапти — очень удобная обувка, легкая, правда,
для сухой погоды. А тут — мокрый снег. Не знаю как,
но прошли с братом полсотни километров и в Верещаках
попросились на ночлег, в первую же избу. Нас пустили.
Ноги мои промокли, синие, опухли, веревки в ноги впились,
не чувствую я ног. И тут хозяйка, чужой человек, кинулась
мне ноги распаривать, тряпки мои сушить.
Думаю, спасла нас эта женщина, а я и имени ее не помню.
За ночь мы отогрелись, обсушились и дальше отправились.
И дошли.