Форум закрывается. Регистрация новых пользователей остановлена.
Модератор: URS
Boris » 14 авг 2013, 11:13
Характерная биография кровососа.
И ведь даже не стесняются публиковать.....
URS » 14 авг 2013, 19:44
Ну, это биография страны, во многом.
И потом, ежели Сталин-эффективный менеджер из суверенного учебника истории,
то это один из его эффективных винтиков.
Как писал Сергей Довлатов, Сталин-Сталиным, но кто написал сорок миллионов доносов?
А внуку ловца лещей только спасибо за информацию к размышлению.
Boris » 14 авг 2013, 22:17
Гиперболы и обобщения - дело писателей.
А внуку ловца... - безусловно, СПАСИБО.
Читается - на одном дыхании, хотя всего лишь - так называемая, "объективка" ...
Написана, видимо, в связи с обращением на предмет персональной пенсии.
И прав Борис - типичная карьера общественного деятеля уездного, районного
и, наконец, губернского масштаба. Только дело совсем не в Сталине,
и сегодня в некоторых случаях наблюдается ровно то же рвение,
та же гиперактивная деятельность, возникают те же странные общественные "должности"... по-прежнему востребованы "узкие специалисты" по перманентной организации выборов, партконференций и т.п.
Тем и интересна ИСТОРИЯ, что имеет свойство повторяться
URS » 02 ноя 2013, 19:45
URS » 03 ноя 2013, 13:11
URS » 03 ноя 2013, 18:31
URS » 03 ноя 2013, 19:19
– Перед тем, как мы перейдем к высоким материям,
я хотел бы, чтобы ты рассказал, где и в какой семье родился.
– Недавно в Москве на интервью мне задали такой вопрос.
Они думали, что это будет 5 минут, а я рассказывал 2 часа и до темы мы не дошли.
/.../
Что касается Ефима Владимировича Членова, или Иехиэля Членова,
в честь которого названы улицы, то он является очень дальним моим родственником,
двоюродным братом моего прапрадеда. Когда я уже был достаточно взрослым,
лет двадцати, я залез в Еврейскую энциклопедию, увидел там статью о нем,
и тогда понял, что такой человек был.
Теперь об отце. Семья Членовых – выходцы с территории
на границе России, Украины и Белоруссии.
Есть там, в Брянской области городишко Новозыбков – это корень.
Я как-то съездил в Новозыбков в 90-х годах…
– Деревня?
– Отнюдь. Он, правда, в Чернобыльской зоне оказался.
Новозыбков известен еще и тем, что он является старинным центром
русского старообрядчества. Я там нашел могилы прабабушки и прадедушки.
Бабушка и дедушка, отцовские мать и отец, покинули Новозыбков в 20-х годах.
Сначала они подались в Харьков, а с 26-го года поселились в Москве.
Семья достаточно интеллигентная, вышедшая из той среды, которую я называю
«просвещенное еврейство». Они не были Хабадниками, местечковыми и прочее.
Отнюдь, это были просвещенные евреи, жившие в местечке, но относившиеся
к местной интеллигенции.
– Твой дед, отец твоего отца, чем занимался?
– Марк Николаевич (Мордух Нисонович) Членов прошел довольно сложную карьеру.
У него было полуинженерное образование типа реального училища.
Когда началась Первая мировая война, они с моей бабушкой поженились в Петербурге,
куда ездили к родственникам. На войну он идти не хотел, и судьба занесла его в Баку,
где брат моей бабушки Моисей работал инженером-нефтяником.
В Баку в 1916 году родился мой отец. Когда началась гражданская война,
Моисей решил не возвращаться домой, уехал в Палестину и умер в Тель-Авиве в 50-х годах.
А бабушка и дедушка решили вернуться назад в Новозыбков.
Эта авантюрная история хорошо описана в дневниках моей бабушки – как они
в гражданскую войну полгода добирались из Грозного до Новозыбкова.
Они кочевали с каким-то театром. Каждый город принадлежал какой-то
другой власти. В каждом городе дедушке выдавался какой-то подорожный пропуск, который потом надо было уничтожать, приезжая в другой город, потому что
там власть другая. Дедушка мой, имея техническое полуобразование,
тем не менее, в душе всегда был гуманитарием и в Грозном в 17-м году
стал главным редактором газеты «Горский голос». Тогда там была
Горская Республика – некое полунезависимое образование.
/.../
Здесь важно подчеркнуть, что семья, в которой я рос, была безусловно
еврейской. Такой компактный мощный еврейский клан Членовых и Коганов.
Еврейство присутствовало там не на уровне религии и молитв, а на уровне
повседневной жизни: воспоминания, разговоры, поведение, еда, идиш,
много рассказов про жизнь в Новозыбкове, про то, что представляло
собой еврейское местечко.
/.../
Отец вспомнил, что он еврей, но свое еврейство он воспринимал не таким,
каким оно когда-то было в Новозыбкове. Ни молитвы, ни кашрута не было…
и не потому, что забыли или боялись, просто от этого веяло отсталостью.
Отец открывает для себя сионизм.
– Какие это годы?
– 48-й – 50-й.
– Сколько лет ему было?
– За тридцать, самый зрелый возраст. Да, но при этом некоторые традиции соблюдались: у нас, например, всегда была маца на Песах. Меня стали посылать
в синагогу за мацой еще при Сталине, в десятилетнем возрасте. В синагоге
членом двадцатки был мой двоюродный прадед, старик Менахем-Мендель
Членов (мы звали его «дедой Меней»), который прожил почти до ста лет и был единственным религиозным евреем в семье, в нашем клане. Я приходил туда
и говорил: «Маца фор Членов» – на идише. Мне сразу выдавали.
URS » 05 ноя 2013, 10:20
I. РОДОНАЧАЛЬНИКИ
I.1. ЗЛОТНИКОВЫ
Мои дедушка и бабушка со стороны мамы
Лейба Злотников и Гися (девичья фамилия Карась)
собирались праздновать осенью 1941 г золотую свадьбу.
Ему исполнялось 76 лет, бабушке – 75 лет.
Дед Лейба Злотников и бабушка Гися с внучкой Фирой.
Новозыбков, середина 30-х гг.
В молодости Лейба ходил по деревням с сумкой инструмента: «Паять, лудить, чинить!».
Где-то приметил девушку, такую же сироту, как и он, жившую в услужении у родственников. Женился на ней.
Поселился на Верхней улице в г. Новозыбкове, ныне относящемуся к Брянской области. Их дом я видел последний раз в 1946 году.
Тогда, в детстве, он казался мне большим. Через 45 лет Эсфирь (Фира) Апатовская, дочь их дочери Хаси (Аси), привезла его фотографию. Оказывается, он совсем маленький: два небольших окна на улицу, да по левой стенке, что во двор,
тоже два окна, одно из которых на кухне. Другая стена, слепая, выходит
в соседский сад. Дом одноэтажный.
Как и у всех на улице, высокий сплошной забор отгораживал усадьбу.
Глухие ворота и такая же калитка с кованым окладом и кованой ручкой-кольцом.
На ночь окна, как и у соседей, закрывались ставнями. Ставни перекрывались поперёк
горизонтальным железным стержнем. К этому стержню присоединялся с помощью кольца
другой стержень. Последний просовывался сквозь дырку в стене и закреплялся внутри дома. Таким образом, усадьба превращалась ночью в крепость.
Осев в Новозыбкове, дед ремесленничал. Целый день стучал во дворе
в своей кузне вместе со старшими сыновьями. Занимался ремонтом железных кровель.
«Лазил по крышам», как говорила мама. Я раньше думал, что еврей – кузнец и слесарь был уникальной фигурой в Белоруссии и на Украине в XIX в. Однако не так давно мне попался очерк В. Г. Короленко о еврейских ремесленниках такого рода. Оказывается,
это был распространённый тип в еврейской среде в то время. В книге Николая Островского «Как закалялась сталь» есть эпизод: молодой еврей-кузнец отчаянно защищает с молотом в руках от насильников петлюровцев
во время гражданской войны свою юную жену.
Короленко писал, что эти мастера приходили в помещичьи усадьбы и ремонтировали всё подряд, от часов до конской сбруи. Подобный заказчик был
и у Лейбы: «владелец имения в Новозыбкове». Так говорила мама, хотя, конечно, имение у него было под городом, но сам он, наверно, жил в городе. Мама называла
его фамилию. Я её, к сожалению, забыл. Этот помещик так нуждался в услугах
Лейбы, что даже провёл ему телефон – единственный в их городе в частном доме
до революции, как хвалилась мама. Мало того: состоятельный русский князь
дружил с малограмотным и небогатым евреем. Сидел у Лейбы дома, они пили чай.
А в это время его кучер катал по улице в санях лейбовых детей, в том числе и мою маму.
Видимо, дед был умным и интересным собеседником, острым на язык.
Об этом свидетельствуют такие штрихи. Когда он ходил по деревням, мальчишки
бежали следом за ним и дразнили. Я это себе хорошо представляю. В этих сонных селах редко видели свежего человека, а тут появляется такая экзотическая фигура. Развлечение. Лейба оборачивался и громко, и грозно говорил: «Зай гезунд, зай гезунд!» (Будьте здоровы, будьте здоровы!). Мальчишки, думая, что он как-то
обзывает их, кричали: «Тебе, тебе!». Дед усмехался в бороду.
В советское время, приходя в собес (отдел социального обеспечения), он во всеуслышание спрашивал: «Где тут сам бес?». Перед войной говорил иронически, комментируя официальную пропаганду: «Мы сильны! Мы сильны!».
Он был довольно грубым человеком. Мог ударить сына, дочь.
К своим детям в возрасте до года не подходил. В февральскую революцию
дрался с городовыми на рынке. В бога, видимо, не верил. Не помню, чтобы
он ходил в синагогу. Никаких признаков религиозности у него дома
не было. Бабушка пекла мацу, которой я с удовольствием хрустел.
Имелся у них огород, сад. Не знаю, что и в каких количествах там выращивалось. Мама с чувством вспоминала какие-то вкуснейшие яблоки и груши. Усадьба была в ширину ненамного больше дома и в глубину тоже невеликой.
После войны, в 1946 г, я там не видел там никаких деревьев. Всё, видимо,
выродилось во время войны, и соседи вырубили на дрова.
Помню лишь картофельную ботву нового хозяина по всему участку да небольшой запущенный малинник на самых задах огорода и червивую малину.
В мамино детство – не знаю, до революции или вскоре после неё,
они держали корову. Так что имели свои молоко, сметану. Жили достаточно сытно. Однако в 1920-е или в начале 1930-х годов стали нуждаться. Деду пришлось ходить в магазин «Торгсин» («Торговля с иностранцами»). Там можно
было продать изделия из драгоценных металлов и камней и купить продукты.
Туда ушли бабушкины серёжки, серебряные ложки. Однако видимо, Злотниковы продолжали считаться в городе зажиточными. В эпидемию голода, разразившуюся в начале 1930-х гг, к ним ломились в окно.
Голод тогда возник ужасный. Люди в Новозыбкове ели траву, умирали.
Я долго не мог понять, что это за голод в годы, которые вроде бы по советской
истории выглядели вполне благополучными. Лишь в послебрежневские времена получило огласку то, что это было проявлением массовой картины в стране как следствие коллективизации и изъятия продуктов. Картина голода на Волге, организованного сверху, в результате которого в мирное время вымерли целые
деревни, жуткая в своих подробностях, описана в прекрасной повести – кажется,
М. Алексеева.
Многие годы у деда болел желудок. Он спасался отваром из полыни.
Мучили его также зубы. От них он криком кричал. Даже приезжал их
лечить в Ленинград.
Я запомнил его в двух эпизодах.
Мы сидим с ним друг перед другом на кухне за столом. Кухня маленькая.
Несмотря на то, что стол небольшой, и я, и он упираемся спинами в стенки.
Перед ним тарелка с супом. Он крошит туда хлеб до краёв, мешает и ест.
Значит, не имел зубов. Всё это он делал насупясь, молча, не глядя на меня.
Думаю, что ему было неприятна его собственную неполноценность, и то,
что я наблюдаю её проявление.
Другой эпизод. Перед домом на улице рос молодой каштан.
Дед приставил к нему лестницу и полез за плодом для меня.
Мне кажется, что я был тихим мальчиком, неспособным что-либо просить
у взрослых. Скорее всего, любвеобильные мама или бабушка придумали это.
Скорее всего, мама. Обе женщины стояли рядом. В общем, дед упал с лестницы,
начал кричать и подступать ко мне с кулаками.
Бабушку я не помню. Мама говорила, что она была очень доброй. В 1920-х гг
подкармливала голодавших детей их умершего сына Янкеля. Делала она это
тайком, так как старик был недоволен этим. Не желая их кормить, встречал неприветливо. Ася, дочь этого Янкеля, которую я знал уже старушкой и звал
тётей из-за двадцати лет в возрасте, хотя она была мне двоюродной сестрой, вспоминала деда не очень дружелюбно. Однако сложные отношения бабушки
с одной из невесток, Клавой, заставляют думать, что она не была бесхарактерно мягкой. Впрочем, видимо, вела себя так по наущению деда. Скупилась есть
сама и оставляла еду детям.
Дядя Яша – зять, муж Хаси, которую мы всю жизнь тоже называли Асей,
но уже не племянница, а дочь деда Лейбы, т. е. моя двоюродная сестра,
взял и выкинул (или пригрозил выкинуть) яйцо в окно. Тогда она стала яйца есть.
По-русски говорила плохо. Когда её спрашивали, где Лейба, отвечала:
«Пошла на базар». Моя мама, по её уверению, больше любила свою мать,
но почему-то чаще вспоминала отца.
Они вырастили семерых детей: четырёх мальчиков и трёх девочек.
Ещё один ребёнок, девочка, умерла в детстве.
URS » 05 ноя 2013, 10:30
22 июня 1941 года дед неожиданно скоро вернулся с рыночной площади и сказал: «Дети, мелхоме» (война). В то лето мы находились у них:
я, мой брат Сёма, родившийся в 1939 году, наши мать и отец.
Мимо нас по улице прошли колонны красноармейцев. Они набирали около
нашего дома воду из колодца в брезентовые вёдра. Оружия почему-то у них
не было. Техники на нашей улице я тоже не видел никакой, даже автомашин.
Через некоторое время появились разрозненные кучки этих людей, в потрёпанной форме, которые брели устало, тоже без оружия. Как-то они вспомнились мне
при отце. Он оживился: «Ты их помнишь? Это было ужасно».
Их вид до сих пор бередит меня. Много лет спустя я написал такие стихи:
Красноармейцам, которых я видел на базарной площади г. Новозыбкова в 1941 г.
Тёплое лето. Покой и уют.
Красноармейцы навстречу идут.
Торговки поодаль подсолнух грызут.
Четыре солдата
куда-то
бредут.
Недавно колонны по городу шли
В новенькой форме, в первой пыли.
Равненье держали. Здоровьем цвели.
Воду
в брезентовых
вёдрах
несли.
Я – маленький мальчик. Вокруг тишина.
В сознанье моё не проникла война.
Смотрю: нет, не те. И не так. И вот тут
Я понял: солдаты оттуда идут!
Я помню их лица, походку, глаза.
Об этом мне трудно
в словах
рассказать.
И снова, и снова пред мною
встают
Солдаты, что мимо
из боя
идут.
Пролетел небыстро и низко, над самыми домами, поперёк улицы,
самолёт с крестом. В открытой кабине виднелась голова лётчика. Видимо,
он просматривал город. Во дворе техникума напротив вырыли узкую щель –
прятаться при бомбёжке. Наверно, бои шли уже вблизи города. Многие,
тем не менее, судя по всему, не верили в приход немцев, считая это невероятным.
Да и понять, по-видимому, из сообщений властей ничего толком было нельзя.
Наверно, мы бы не уехали и погибли, если бы не мать. Отец был простодушным
и не очень дальновидным человеком. Мама спасла семью. Мы уехали с последними эшелонами. Она рассказывала мне, уже взрослому, что звала с собой стариков.
Однако, кроме того, что им тяжело было трогаться с места в их возрасте,
дед, по-моему, не верил в немецкие злодейства. Он помнил кратковременную
оккупацию Новозыбкова немцами в 1918 году. Тогда они вели себя смирно
и почти не показывались из своих казарм. Многие считали, что сообщения
об их зверствах – советская пропаганда.
Немцы забрали деда первым. По-видимому, вывесили приказ о сборе евреев. Естественно, без объявления цели. Дед пошёл, наверно, узнать, в чём дело,
и не вернулся. Бабушка вместе с другой старухой-еврейкой скрывалась
ещё около месяца в бане на задах своего участка. Потом, в одну из ночей,
они пробрались в дом: помыться, обогреться. Затеплили огонёк.
Тут за ними и пришли. Всё это рассказали маме соседи с одной стороны,
с которыми старики дружили. Мама считала, что выдал бабушку сосед
с другой стороны, с которым они не ладили. Я думаю, что это не так.
Как известно, от соседей в деревне – а это, в сущности, была деревенская
окраина города – ничего скрыть невозможно, всё видно и слышно.
Тот человек не мог не заметить, что она прячется в своей бане.
Он давно мог сходить за полицаями, а не именно этой тёмной ночью.
Скорее всего, по улице проходил ночной патруль и уловил какие-то звуки
на дворе или в доме, или свет в окне между ставнями. Возможно,
они выходили на улицу к колодцу за водой.
К чести жителей Верхней улицы, никто из них не выдал немцам живших
там же детей еврея. Клава всю оккупацию боялась этого.
Дед, по справке НКВД, расстрелян 15 сентября 1941 г,
бабушка – 15 января 1942 г.
На месте гибели жителей Новызыбкова теперь стоит памятник:
женщина в широкой юбке, положившая руку на плечо мальчика.
На этом памятнике укреплена доска, где указано, что всего было
расстреляно 2860 человек (и это в одном небольшом городе!)
Возможно, что там были не только евреи. Наверно, там также
расстреливали сов- и партработников, пленных красных командиров,
вообще коммунистов.
Насколько я знаю, сами немцы брезговали заниматься такой работой.
Они по возможности создавали расстрельные команды из русского
(украинского и прочего) отребья, надевали на него немецкие шинели.
Только командовал немецкий офицер.
Убивать семидесятилетних стариков, беззащитных, безвредных, которые
уже не могут продлить жизнь своего народа, сделать их уничтожение
государственной политикой цивилизованной европейской страны –
всё это не укладывается в голове. Нет Германии прощения.
URS » 05 ноя 2013, 10:45
Их дети
ЯНКЕЛЬ
. Это был их первенец, родившийся в 1892 г.
Он, как и отец, работал слесарем – жестянщиком и кровельщиком,
имел свою семью и жил с ней через несколько домов от родителей
на той же Верхней улице.
Во время гражданской войны его мобилизовали в Красную Армию.
Оттуда он вернулся в 1920 г совершенно больным и через неделю умер.
В это время его старшему сыну было 7 лет, а последний его ребёнок,
четвёртый, девочка, родилась в ту неделю, когда он умирал.
ФАЛК (Фаля)
Во время первой мировой войны в Новозыбкове жила семья евреев-беженцев
из Латвии. Возможно, что они сами уехали оттуда из-за войны. Однако я знаю
также, что царские власти поголовно выселяли евреев из прифронтовой полосы, подозревая в них немецких шпионов. Им давали мало времени на сборы.
Люди вынуждены были бросать своё имущество и брели по дорогам неизвестно
куда.
В упомянутой семье была красавица дочь. Фаля в неё влюбился.
Эта семья уехала обратно в Прибалтику после окончания войны
(в 1918 г?). Фаля уехал вместе с нею, тайком. Мать не знала о его судьбе
много лет. Это был её любимый сын и вечная боль. Когда Латвия
воссоединилась с Советским Союзом, от него неожиданно пришло письмо.
Здесь, может быть, я ошибаюсь. Почему бы ему не написать раньше?
Он жил под Ригой (?), был хозяином магазинчика или лавочки.
Прислал фотографию своей семьи. На ней впереди сидит он сам –
красивый волевой мужчина средних лет, в кожаной куртке. Справа
сидит располневшая женщина в возрасте «со следами былой красоты».
Она смотрит на мужа как на своего покровителя, на человека, который
все решает в семье. На вид – благополучные люди.
Однако, вспоминая эту фотографию, я не могу отделаться от мысли,
что жизнь им далась нелегко, или что-то их сильно тревожит.
Их глаза заставляет так думать. Пришла новая власть, новые порядки.
Что ждёт мелкого лавочника и его семью? Сзади стоит взрослая красивая
дочь, в кокетливой шляпке. Что-то перед съёмкой её развеселило,
и она ослепительно улыбается. Рядом с ней – двое юношей, один почти
мальчик, в типичных латышских шапочках. Они смотрят рассеянно
в разные стороны. Родители обязали их придти фотографироваться –
они терпеливо стоят. Сбоку от родителей – девочка-подросток, в джемпере.
Она старательно смотрит в объектив. Парни смазливые, девочка очень милая.
Видно, что отцу приходится держать в узде всю эту компанию.
Фотография очень выразительная.
Фаля собирался приехать в 1941 г. на золотую свадьбу родителей.
Дядя Дима, младший из лейбовых сыновей, пытался после войны узнать
что-либо о его судьбе, писал по его адресу, обращался к латышским
властям и даже, кажется, ездил туда. Узнать ничего не удалось.
Вся семья сгинула. Из латышских евреев почти никто не уцелел.
Сами латыши усердствовали в их уничтожении. Это опозорило Латвию
навсегда на весь мир. Когда рижских евреев вели в гетто, то за их
колонной шла группа латышских студентов.
Они кривлялись и били в барабаны.
ИОСИФ.
Он имел ту же профессию, что и отец, и Янкель.
Этот сын женился на простой русской девушке Клаве.
Мать конфликтовала с невесткой. Живя на одной улице, они обменивались
взаимно колкими письмами. Моя мама цитировала по памяти, как Клава
обращалась к свекрови в письме: «Высокородной дворянке…».
Однако бабушка оказалась в конечном итоге права в своей нелюбви к Клаве.
У Иосифа родились двое детей в тридцатых годах: Анатолий и Аркадий
(второй – младший, Кадик). В какой-то момент его хотели призвать в армию,
всего на полугодовые сборы. Жена запричитала: «Куда ты пойдёшь, на кого ты
нас оставишь». И. п. И уговорила покалечить себя, чтобы его не взяли.
Он отрубил себе палец. Затем ему стало казаться, что его поступок раскрыт
и за ним идут. В общем, у него развилась мания преследования, он попал
в сумасшедший дом. Надо принять во внимание то время: безвинных людей
хватал НКВД, и они исчезали. Слабые психикой не выдерживали.
Моя жена рассказывала, что в их доме на 3 линии Васильевского острова
в Ленинграде жила до войны молодая женщина. Она умертвила себя
и маленькую дочь и оставила записку, что ей страшно жить.
Обстановку тех лет иллюстрирует также такой факт.
В 1938 г вышел указ об уголовной ответственности за опоздание на работу.
Другой мой дядя, со стороны отца, тоже Иосиф, инженер-электрик, просуетился,
вызывая утром врача к заболевшей жене, опоздал на один час на завод.
Просидел месяц в подвале Исаакиевского собора. По словам мамы, он пришёл
«худой, обросший, напуганный».
Когда у «того» Иосифа наступало просветление, его отпускали домой.
В один из таких приездов меня повели познакомиться с ним.
Помню яркий летний день. Верхняя улица – вся в садах, совсем сельская,
уютная, заросшая курчавой нежной травкой. Кажется, за день по ней
не проедет ни одна телега, ни одна машина.
Дом их находился недалеко, на другой стороне улицы, наискосок.
Я захожу в него. Окно в комнате дяди закрыто ставнями, в комнате полумрак.
Однако через большие щели в ставнях пробивается солнечный свет, и всё
в помещении отчётливо видно. Комната, кровать неубраны. Дядя сидит
на кровати в кальсонах, небритый, измождённый. Увидел меня,
сказал: «Женнихен». И заплакал.
Во время войны в одной из центральных газет промелькнула короткая
заметка о том, что немцы сожгли в Гомеле дом для умалишённых со всеми его обитателями.
ДАВИД (Дима).
Родился в 1911 году, последний ребёнок в семье. В детстве знахарка-цыганка капнула ему что-то в болевший глаз. Глаз вытек. Всю жизнь он ходил со стеклянным глазом.
Он окончил техникум резиновой промышленности и работал
на «Красном треугольнике» в Ленинграде. Во 2й половине 30-х гг его как комсомольского активиста выдвинули на работу в райком партии.
По-видимому, он подвизался там в качестве инструктора.
Блокаду он пережил вместе с женой и двумя сыновьями благополучно,
судя по тому, что один из них родился к концу блокады. Моя мама в 1945 г
жила у него несколько летних месяцев. Он обладал хоть и крохотной,
но всё-таки отдельной квартирой из двух комнаток, что тогда имели немногие. Большинство жило по коммуналкам.
У него собутыльничали работники райкома. Мама называла их фамилии: русская,
украинская, еврейская (Мельников, Конопелько, Оснес). Впоследствии, когда я его
узнал, я не замечал, чтобы он проявлял склонность к спиртному, но тогда, видимо,
вынужден был им угождать. А сердце имел неважное. Однажды, после очередной
выпивки, ему стало плохо. Надо вызвать врача, а он жутко хрипит: «Нельзя! Нельзя!».
Около 1950 г он ушёл из райкома. Отовсюду, не только из партийных органов,
тогда вычищали евреев.
Кажется, я сейчас разобрался в этом.
В 1947 г. Советский Союз настоял в ООН на организации государства Израиль.
Сталин рассчитывал, что Израиль будет союзником нашей страны на
Ближнем Востоке, проводником нашего влияния там. Недолго так и было.
Но потом руководство Израиля развернулось в сторону запада, в первую
очередь США, как на более сильную и влиятельную сторону. Очевидно,
Сталин озлился, и начались гонения у нас на евреев, сопровождавшиеся
открытым антисемитизмом.
Между прочим, когда было создано государство Израиль, арабы, как известно,
напали на него. Советские газеты освещали те военные события с еврейской
стороны: «Еврейские войска захватили такую-то высоту».
Или: «Еврейские войска прочно удерживают свои позиции.
Потом дядя Дима работал на мелкой должности (снабженцем)
в научном институте. Однажды бежал за трамваем. Вскочил в него
и держится за сердце. Кондукторша ему говорит: «Дурак ты, дурак, куда ты торопишься?». Умер в 1963 г.
Лёг спать, смеялся, щекотал пятки жене. И через минуту был мёртв.
URS » 05 ноя 2013, 11:00
РАХИЛЬ.
Старшая дочь.
Во время первой мировой войны держала лавочку.
Купила партию солдатского белья, оказавшегося то ли краденым,
то ли из заразного госпиталя. Ёе арестовали. Дед ездил к губернатору,
добился её освобождения. Мама вроде бы говорила, что Рахиль
умерла от менингита в Гомеле в 1930-е годы.
ХАСЯ(Ася).
Родилась в 1906 г.
Окончила медицинский институт и работала в Ленинграде уже до войны.
Жила с мужем Яшей и двумя детьми (Фирой и Сашей) тогда в Удельном –
видимо, они снимали жильё. Я немного помню их типичный для старинных
петербургских дачных пригородов двухэтажный деревянный дом с крутой
лестницей на второй этаж и их маленькую темноватую комнату.
Дядя Яша был милейшим, добродушнейшим человеком, с приятной полнотой.
Когда у меня родилась дочка, я принёс её на руках совсем крошечную
показать им и объявил: «Вот мой лопух».
Он сказал: «Женя, что ты говоришь? Это же ласточка».
Во время войны тётя Ася трудилась госпитальным врачом в Усолье на Урале.
Потом всю жизнь – участковый врач на Петроградской стороне.
Осенью 1956 г нахлынуло крупное наводнение.
У моста лейтенанта Шмидта стоял пришедший с визитом английский эсминец.
Его приподняло, притиснуло к набережной, и он начал давить находившиеся
там судёнышки. Я помню их хруст. Улицы залила вода, наверно, до полуметра
и более над мостовой. Плавали арбузы, освободившиеся из уличных дощатых
коробов. Вода выступала из люков, отбрасывая их крышки.
Возвращаясь в тот вечер с работы, тётя угодила в открытый люк.
Стала кричать. Прохожий её вытащил.
Жила она тогда с мужем и двумя уже взрослыми детьми в маленьком
неизвестно из чего слепленном домике из двух комнаток без кухни,
слева от входа на стадион «Динамо». Туда, между прочим, я и привозил
показать дочку. Холодный тамбур, небольшая дровяная пристройка,
холодный «деревенский» туалет в тамбуре. Во время того наводнени
их сильно затопило водой.
Рассказывала тётка о своей работе юмористично.
Однажды её пациент подсмотрел, что она написала ему в медкарте
будто у него «мягкий живот», хотя она его живот и не щупала.
Он пошёл жаловаться. Тётка заявила главврачу:
«Я на участке 20 лет. Что, я не знаю, какой у него живот?».
Умерла она в 1976 г от рака, опекаемая Фирой.
ИРА (Ревекка, Рива).
Моя мама, родившаяся в 1908 году.
В 1920-е годы окончила в Новозыбкове девятилетнюю школу с педагогическим
уклоном. Училась хорошо. Прекрасно владела грамотностью. Ловко решала математические задачки. Мальчишки-балбесы садились вокруг нее и подталкивали локтем: "Ривка, давай быстрей". Всю жизнь она сожалела о том, что ее способности пропали втуне.
В школе у неё была озорная подруга Рахиль. Они дразнили извозчиков.
"Извозчик, а извозчик, ты свободен?" "Свободен". "Так женись!". "Извозчик,
извозчик, сколько возьмёшь объехать вокруг сапога и заехать в голенище?"
Те начинали ругаться. Девчонки хохотали.
В Рахиль был влюблён одноклассник. Она это знала, однако после школы вышла
замуж за другого. Он очень страдал. Потом, конечно, женился на другой.
Окончил войну подполковником. В 50-годы у него умерла жена, у неё муж.
И вдруг он получает от неё горячее письмо.
"Рахиль, о чём ты пишешь? Жизнь прошла".
После школы маму послали работать в глухое село на Брянщине.
Приехала туда – у всех провалившиеся носы. Сифилис. На другой день
она оттуда сбежала. Её направили в другое село, где она пробыла года два.
По-моему, это время было самым ярким, радостным и беззаботным в её жизни,
полным молодыми, живыми впечатлениями. Она любила возвращаться
к воспоминаниям о нём.
Хозяйка, где она жила, напаивала её молоком, кормила вволю салом.
В деревне её и «перекрестили» в другое имя.
«Как тебя зовут? Рива? Ну, мы тебя будем звать Ирой, Ирушей».
У неё был несильный, «домашний», но приятный голос. Она садилась
у открытого окна и пела. Под окном собирались деревенские: «Ируша, спой ещё».
Потом началась коллективизация, учителей обязали участвовать в этой кампании. Женщины на сходке таскали её за волосы.
Через пятьдесят лет чуть не повторилось то же самое. Мама дружила с соседкой
по даче. Когда выяснилось, что Екатерина Михайловна из раскулаченных,
а эта раскулачивала, то та старуха озлилась и едва удержалась, чтобы
не стукнуть маму.
В начале 1930-х гг мама приехала в Ленинград к будущему мужу и моему отцу,
её знакомому по Новозыбкову.
В конце 1920-х гг он преподавал химию в школе там, хотя ещё не имел диплома
о высшем образовании. Почему-то они общались в Новозыбкове путём записочек. Передавала их его ученица, мамина родная племянница Ася, упоминавшаяся дочь Янкеля.
В Ленинграде мама устроилась на работу на завод. Возвращаясь с вечерней смены, попала к разведённому мосту. Простояла ночь в случайной парадной. Шёл дождь.
Она продрогла, простудилась. Простуда перешла в астму. Дело в том, что в детстве её однажды долго продержали зимой на санках, до окоченения. Получилось
воспаление лёгких. Потом началась астма. Она задыхалась. Взрослые ничего
не понимали, лечения настоящего не было. Однако она как-то выжила,
и астма до поры до времени не давала о себе знать. Теперь эта болезнь снова вспыхнула. Мама уже дышала кислородной подушкой. Но тут подоспело моё
рождение. Роды что-то переломили в её организме, астма прекратилась.
«Ты меня спас», – говорила она.
/.../
В детстве всё кажется большим. Однако даже сейчас наша довоенная
комнатка в коммунальной квартире на Малом проспекте Петроградской стороны,
где за стеной жила семья какого-то военного и где после войны я не был,
помнится мне как крохотная и неимоверно тесная.
Туда в 1939 г принесли брата Сёму.
Однажды там у нас появилась незнакомая молодая гостья. К её приходу
мама спекла пирог с маком в «чудо-печке» (она так и называлась).
Существовала такая круглая никелированная штуковина в виде бублика,
из двух частей, вкладывавшихся друг в друга. Этот пирог был
маминым коронным, он казался невероятно вкусным.
Его нарезали на куски и положили перед гостьей. Мне не дали ни кусочка.
Я стоял перед ней и смотрел, как она ест. Не удержавшись,
взял с подноса несколько крошек. Гостья милостиво улыбалась.
Родители смутились. Я отчётливо помню, что они вели себя приниженно,
угодливо. Что зависело от этой женщины? Может быть, они знали,
что она просто доносчица и пришла посмотреть, как мы живём?
Мать и Отец*
/.../
У мамы любви к отцу не было.
Она в девичестве была хорошенькой, и у неё водились ухажёры.
Всю жизнь вспоминала какого то Соломончика Гольдвассера.
Избалованная мамина дочка с капризным характером.
Причём, легко переходила от хорошего настроения к раздражительности.
Так что все её воздыхатели незаметно рассеялись, ей стало уже 22–23 года,
пора побеспокоиться о замужестве.
Тут, видимо, и пришло письмо из Ленинграда от отца, который был
на 7 лет её старше, в очках, отнюдь не красавец и атлет, хотя
и с нормальной худощавой фигурой.
Он, ухаживая за ней ещё в Новозыбкове, писал ей – простая душа,
такие стихи: «С тобой становлюсь я моложе». В общем, он объяснялся в любви.
Она поехала к нему, не имея другого выбора, и, разумеется,
желая попасть в Ленинград.
Не помню, чтобы она во время войны с ним скандалила, но после войны,
под нередкое плохое настроение, начинала его шпынять.
Говорила ему раздражённо: «Ты же слепундра!».
Ну как можно так больно бить по человеку, винить его в том,
в чём он невиновен, и всё это при детях? Отец долго отмалчивался,
он абсолютно был неспособен к каким-либо ссорам. Однако кончалось
всё-таки тем, что она его доводила, он срывался, начинал кричать.
Всё это производило на меня тягостное впечатление, наложило
какой-то отпечаток на мой характер, как будто немного придавило
на всю жизнь.
Побесившись, она, кажется, облегчала душу, приходила
в прекрасное настроение и начинала напевать.
Вот её слова, которыми она обзывала отца:
«Ты же а пферд». «Пферд» по-еврейски «лошадь»;
равносильно тому, как у русских назвать человека «ослом».
«А гоише коп» («русская голова» или вообще славянская голова,
т. е. глупая голова). «Геротенер»
(неудачливый, никчемный человек, которому ничего не удаётся).
Действительно, не однажды, после очередной попытки чего-либо
добиться, он приходил домой и говорил: “Калте фарфэл” (холодная картошка).
Это равносильно русскому: не солоно хлебавши.
Человек пришёл в гости, рассчитывал на вкусное угощение,
а ему дали холодную картошку. Между тем, он был преданным семье,
трудился как мог. Что, он виноват, что учителя мало получали?
Он брал частные уроки, занимаясь с приходившими к нам домой ребятами.
Иногда повторял с горечью слова Ленина о том, что учителя должны
стоять у нас на небывалой высоте.
Отец всё сносил. По-моему, в конечном итоге она его задёргала,
сделала в старости нервным и ускорила смерть,
спровоцировав его болезнь – диабет.
URS » 05 ноя 2013, 11:23
Во время войны нас несло по стране как перекати-поле.
Отца не забирали в армию, так как он имел белый билет из-за редкого от рождения
«дефекта» – так называемой «куриной слепоты»: в сумерках или в полутьме он
переставал различать предметы. Плюс близорукость.
После Новозыбкова мы попали в село под Харьковом. Неленивый, смирный, отец
стал трудиться на уборке сена в колхозе и вызвал симпатию. Думали, что уж туда немец
не придёт. Однако фронт стал приближаться. Председатель колхоза – хороший человек,
сказал отцу доверительно, что ему лучше уехать. Попали в Пензенскую область,
то есть в Поволжье. По дороге туда Сёма, которому было два года, вцепился в юбку
матери и закричал: «Хлеба! Хлеба!» У ней его нет. Он понял, что ему ничего не дадут,
уткнулся своей большой головой со светлыми волосиками в колени матери и замолчал.
Всю жизнь в моих ушах стоит этот крик, всю жизнь я кожей ощущаю мёртвое молчание
вагона.
На одной из станций отец обратил внимание на неунывающего юношу в брюках,
кончавшихся где-то выше щиколоток. Отец спросил: «Это что, такая мода?».
Тот бодро ответил, что он много прошёл пешком, брюки обтрепались, их пришлось обрезать. Сколько же это следовало пройти, чтобы низ штанов превратился в лохмотья? Всю Украину? И кто он был, что уходил от немцев? Еврей, а, может, и нееврей,
сын командира Красной Армии, партийного или советского работника?
И что стало с его семьёй? По-видимому, ему ещё не исполнилось восемнадцати лет. Иначе первый же из патрулей, присутствовавших на всех станциях и непрерывно проверявших документы, отправил бы его на сборный пункт в армию.
Или заподозрил бы в нём шпиона.
Почему мы застряли в Пензенской области? По-видимому, потому, что не было
ни денег, ни еды. На рынке в Пензе мама приценилась к морковке. И не купила, отговорившись тем, что нечем почистить. Торговка продемонстрировала, как можно почистить морковку монеткой, однако мама сделала вид, что это её не устраивает.
На самом деле у неё почти не было денег, как я теперь понимаю.
В Пензенской области мы кочевали из одного села в другое. В одной деревне
наша хозяйка открыто радовалась военным успехам немцев, не скрывала,
что ждёт их прихода. Мама на неё донесла. Женщину забрали. Нам пришлось срочно оттуда убраться.
Деревенские, и я с ними, шарили по весенним голым полям в 1942 г в поисках
сгнивших картофелин – посадочного материала предыдущего года. Эти чёрные
мокрые комки высушивали, растирали и пекли лепёшки. Они казались вкусными.
Потом мы в одном месте обжились, вырастили собственную картошку.
Родители даже ездили продавать её на базар. Завели свою козу и пили упоительное парное молоко.
/.../
Уезжая на целое лето в Новозыбков в 1941 г с семьёй,
отец не взял с собой паспорт.
Мама всю жизнь потом припоминала ему это как пример его недалёкости.
Но хоть что-то из документов, наверно, при нём всё-таки было? Наверно,
у него при себе имелся белый билет, иначе во время войны он совсем бы пропал.
Он внушал подозрение как человек в полувоенной одежде и нестарый.
Как минимум, дважды его задерживали, на разных станциях.
Один такой случай я помню отчётливо.
Мы сидим на грязном полу у стенки в каком-то станционном зальчике.
Рядом тоже сидят люди, с узлами и мешками. Всё время кто-то ходит.
К нам подходят двое военных. Отец встаёт, они о чём-то негромко разговаривают.
Его уводят. Я, конечно, ничего не понимаю и никак не реагирую.
Мама молчит, я ни о чём не спрашиваю. Раз нужно сидеть – терпеливо сижу.
Потом отец возвращается. Сколько времени он отсутствовал? Час?
Несколько часов? Сутки?
В каком-то селе отец разрыдался. Таким я видел его лишь один раз в жизни.
Наверно, наше положение казалось ему тогда совсем отчаянным.
Как мы прожили первую военную зиму, что отец делал – не помню.
Когда фронт приблизился к Волге – это было, как известно, летом 1942 г,
стали мобилизовывать в армию всех подряд, всех белобилетников:
близоруких, язвенников и прочих. Забрали и отца.
Их набирали для формировавшейся в Пензенской области сапёрной армии.
Мне как-то попалась книга мемуаров командующего этой армии. Перед войной
в Москве существовало несколько мощных строительных трестов.
/.../ В начале войны всех их слили, они и стали ядром упомянутой
сапёрной армии. Руководителя одного из этих трестов назначили
её командующим. Из его книги мне запомнилось то, как их привезли
в Пензу и разместили в городском кинотеатре, где они спали вповалку
на полу. Эта армия дошла до Одера.
Пробыл в ней отец полгода. Он там сильно натерпелся. Началась зима.
Большинство его товарищей было из местных, имело тёплые вещи.
Он же невероятно мёрз в летних ботиночках. Командир роты (или батальона)
сжалился над ним и взял его в свои писари, тем более что отец был грамотнее
других. В писарях всё-таки было полегче. В ночном переходе он шёл, держась
за хлястик впереди идущего, поскольку ничего не видел.
Когда приходили в село, располагались в избе, и ставилась посудина
с едой, то солдаты (или ещё красноармейцы?) быстро вылавливали
из неё всё существенное. Отец же при свете свечи или керосиновой лампы
ничего там не различал, ему доставалась только жидкость.
Перед отбытием на фронт состоялась медкомиссия, и половину части
отправили по домам. Вернулся и отец.
В каком-то селе он стал работать бухгалтером в сельпо
(сельской потребительской кооперации). Председатель сельпо
и кладовщик подворовывали всё, что могли: продукты, промтовары.
Для того чтобы это скрывать, им нужен был сообщник-бухгалтер.
Они пытались втянуть отца в свои дела. Хотя я был совсем маленьким,
уловил эту ситуацию из тревожных интонаций разговоров родителей
между собой. Мне кажется, что отец там ничего не брал, так как я не помню,
чтобы у нас появилось дома что-нибудь, указывающее на это, какие-нибудь
продукты или вещи. Впрочем, мы стали обладателями синего грубошерстного
одеяла. Оно было нам совершенно необходимо. Не знаю, законным путем
или незаконным путём доставшееся нам.
Отцу удалось узнать, что его артспецшкола эвакуировалась в село Троицкое
под Бийском на Алтае. Хотя мы и обжились в Пензенской области,
но всё продали и уехали туда.
Думаю, что существенной причиной отъезда была обстановка в сельпо.
/.../
А через какое-то время уехали в Алтайский край, где и прожили в селе Троицком под Бийском до конца войны. Так что я за всю войну не услышал ни одного выстрела, не видел ни одного взрыва. Не видел раненых, кровь.
Семья Трейвусов. Ленинград, 1951 г
Слева направо:
Борис Трейвус (отец), сын Ося,Ира (Рива) Злотникова (мать), сын Сема,
сзади – сын Женя (автор мемуаров).
После ВОЙНЫ*
Когда война кончалась, эвакуированным ленинградцам не давали возвращаться
домой – видимо, считая их здесь ненужными, нахлебниками. Какая-то их часть
так навсегда и застряла на Урале, в Сибири. В то же время набирали эшелоны из местных на восстановление города. Мама опять сориентировалась: долго колебалась,
но всё-таки завербовалась, взяла Сёму и с таким эшелоном отправилась в Ленинград весной 1945 г.
Работала здесь некоторое время воспитателем в ремесленном училище («ремеслухе»)
– предшественнике современного ПТУ. Ребята там были в основном привезенными
из деревни, кажется, даже принудительно. Они жили в общежитиях почти как в казармах, ходили группами в строю, находились на полном казённом обеспечении, носили форму сиротского типа.
Отец и я уехали из Троицкого 1 сентября 1945 г. 17 дней тащились мы в теплушке, которую часто отцепляли и подолгу держали на запасных путях случайных станций. В Ленинграде трамвай шёл от Московского вокзала на Петроградскую сторону
по Невскому проспекту. И слева, и справа тянулись дома без стекол, окна были сплошь
забраны фанерой. Представьте себе: слепой Невский! Это – моё первое впечатление п
о возвращению домой.
Нашу довоенную комнату, крохотную, занял во время войны пожарный.
По тогдашнему закону выселить такого человека не имели права. Нам дали
комнату на Ординарной улице на Петроградской стороне метров в 15, окно
которой выходило под арку ворот. Так что у нас только у окна было более
или менее светло, и я делал уроки, примостившись у подоконника.
Электричества в городе не хватало, свет отключали с 10 часов утра до 4 часов дня.
Даже такую комнату маме удалось получить с трудом, лишь благодаря брату как работнику райкома.
Непохожим на нынешний выглядел послевоенный быт.
Центральное отопление имелось лишь в ограниченной части домов.
У нас стояла плита-времянка, обложенная кирпичом. Труба от неё тянулась
через всю комнату и выходила в окно. Только теперь я сообразил, как дым
от неё мучил жильцов последующих этажей. Запасание дров составляло
каждый год эпопею. Существовали особые дровяные склады и талоны на дрова. Осиновые чурки требовалось, естественно, привезти самим, распилить, расколоть, сложить в закуток в подвале, отведённый нам, как и другим семьям. Газа не было.
На кухне непрерывно шипели и воняли примуса и керосинки шести хозяек.
У Маяковского есть:
«Моя знакомая – женщина как женщина,
оглохшая от примусов пыхтения и уханья».
За керосином ходил я в керосиновую лавку куда-то на проспект Щорса (Малый проспект), где обязательно стояла очередь. О ваннах не имели представления.
Во главе с отцом ходили в баню, где иногда приходилось ждать очереди по часу
и более. Сначала на улице – разумеется, в любую погоду; потом очередь
втягивались в здание и перемещались со ступеньки на ступеньку, постепенно
добираясь до второго этажа, где, собственно, и помещалась баня.
На площадке второго этажа нас встречало чучело громадного медведя,
стоявшего на задних лапах с поднятыми передними лапами. Если бы мне
тогда сказали, что из крана на кухне может течь горячая вода, то я воспринял
бы это как буржуазное излишество и изнеженность или далёкое коммунистическое будущее. О холодильниках не знали. На окне помещалась пара кастрюлек с едой,
да между рамами окна хранилось ещё что-нибудь съестное. Всё «отоваривалось»
тогда по карточкам. Мы, дети, воспринимали подобную жизнь как саму собой разумеющуюся.
Рабочий день длился 8 часов, отдыхали только в воскресенье.
Никому не приходило в голову, что два дня подряд могут быть выходными.
Взрослые, народ, конечно, были усталыми. Но нация, только что одержавшая
такую невероятную победу над врагом, верила, по-моему, в себя, в своё будущее. Официальная пропаганда умело это поддерживала.
Всё плохое, все неприятные и нежелательные для властей новости замалчивались,
даже маленький положительный факт выпячивался. Об ужасном ашхабадском землетрясении 1948 года сообщили, о десятках тысяч погибших – ни слова.
Сказали только: «Есть жертвы».
Сейчас в бытовом плане мы живём несравненно лучше – по крайней мере,
большинство. Но нация, как мне кажется, утратила веру в себя. Атмосфера
пессимизма нагнетается прессой и телевидением.
Не так давно я прошёл по Ординарной улице. Постоял в подворотне
дома номер 5, что находится с тыльной стороны Дворца культуры Ленсовета
(тогда – Промкооперации). На окне нашей бывшей комнаты была укреплена
решётка, висела занавеска. Значит, там ещё кто-то жил
URS » 05 ноя 2013, 11:44
Летом 1946 г мама с отцом, забрав меня, поехали продавать отчий дом.
Сёма и младший брат Ося, родившийся в феврале 1946 г, остались
под опекой маминой сестры Аси.
В одном месте где-то южнее Москвы на травяном поле стояло разбросано,
наверно, около десятка танков. Они застыли, развёрнутые пушками в разных
направлениях. Вблизи самого полотна железной дороги один танк замер, наехав
на другой и вздыбившись. Поезд шёл по насыпи и тормозил перед станцией,
так что вся картина танкового сражения медленно проплывала перед глазами.
В другом месте высилась гора разбитых самолётов, собранных со всей округи.
В Новозыбкове пленные немцы белили вокзал. Один из них подошёл и попросил
у отца закурить. Отец счёл обязанным для себя на него накричать, изобразить
возмущение. Экий храбрец вдруг нашёлся! Немец посмотрел на него внимательно,
не выражая никаких чувств, и молча отошёл. За вокзалом в бурьяне стоял танк
с дырой в борту – такой, что внутрь него можно было залезть. Внутри танка –
кучка мальчишеских экскрементов. Около него мы наняли извозчика, молчаливого
невесёлого еврея, забрались в обшарпанную трясучую коляску и поехали
на Верхнюю улицу.
В Лейбовом доме жил чужой человек, который уже считал этот дом своим.
И вдруг появилась наследница. Он всячески препятствовал продаже дома,
отваживал покупателей, указывая на его дефекты, мнимые и реальные.
Ему и пришлось в конце концов задёшево продать дом.
Летом того года в Новозыбкове говорили о назревающем еврейском погроме.
Стояли ли за этим слухом власти? Может быть. Близилось создание государства
Израиль, готовилась расправа Сталина с Еврейским антифашистским комитетом,
и евреев следовало припугнуть. Однако, возможно, власти были здесь и не причём,
а слухи распространялись теми, кто хотел поживиться или поживился имуществом
погибших евреев – вроде того типа, что жил в нашем доме.
Другие наследники не хотели связываться с таким хлопотным делом,
готовы были махнуть на дом рукой. А тут заявили свои права. Клава
подкараулила маму на улице, устроила скандал.
Не знаю, как мама с ней разошлась.
По возвращении в Ленинград у мамы начались трения с сестрой и братом
из-за дележа вырученных денег. Я понял из разговоров родителей между собой,
что мама утаила подлинную их сумму. То, что ей полагалось больше других –
несомненно. Вопрос только в том, насколько. Почему она избрала такой
некрасивый способ решения этого дела – не знаю. Потом как-то всё уладилось.
В 1971 г. умер отец.
Мы, её дети, к тому времени уже пооканчивали вузы, жили своими семьями.
И вот она, которая столько времени была в центре большой семьи, вершительницей
её судеб, оказалась одна в своей комнате в коммунальной квартире на Колокольной
улице. Конечно, мы к ней заходили, сидели по вечерам, праздновались её дни рождения. Но это было уже одиночество. Она говорила:
«надо рожать дочерей, а не сыновей».
С 1950-х по 1980-е гг почти любая художественная книга раскупалась мгновенно.
Мама нашла себе занятие: она стала занимать очередь у книжных магазинов
до их открытия, выстаивать её, покупать книги – главным образом, детские,
а потом распределять их между внуками. В основном, безвозмездно.
Умерла она летом 1993 года, пережив смерть Сёмы в 1990-м г
от рака желудка. В последнее своё десятилетие она два раза ломала
шейку бедра, вынесла две операции. Последний раз её вымыла моя
жена с моей помощью в октябре 1992 г, за четыре месяца до собственной
смерти. Когда её мыли, чувствовала себя невероятно счастливой.
Мама сидела на кровати, неопрятная, почти слепая, еле добиравшаяся
до отхожего ведра, стоявшего около неё под стулом с дыркой.
Целый день она была одна в полутёмной комнате. Я заходил к ней утром,
перед работой, жена младшего брата – вечером. Кормили, кое-как прибирали
и убегали. Люся готова была её забрать к нам. Однако она уже неважно
чувствовала себя, и Юля резко воспротивилась.
Такова жизнь человеческая.
URS » 05 ноя 2013, 11:51
11 июня 2005 г. Канада.
Привет, Женечка, дорогой!
Многое я помню: прекрасный сад, хоть и небольшой, но там было всё -
яблоки, груши, сливы, вишни, смородина, малина и хорошая беседка, где я,
бывало, сидела (до войны, конечно).
Дедушку хорошо помню, он перед войной приезжал в Ленинград лечить желудок
(по словам мамы) и жил какое-то время у нас в Удельном, сидел во дворе
и смотрел, как я играю с детьми, улыбался мне.
Бабушку помню смутно: маленькая, худенькая, юркая, добрая - бегала за мной
по двору с манной кашей.
А ещё на «усадьбе», как ты её называешь, стояла низенькая банька и большой
погреб с крышей, я туда спускалась.
Письмо от Фали действительно пришло после вхождения Латвии в СССР,
у меня есть их семейная фотография, снятая раньше, чем у вас;
там Фаля в сером костюме, младший сын ещё совсем мальчик, а старший - красавец,
взрослый юноша, младшая дочь - совсем маленькая на руках у Фали. Они нам писали,
даже прислали посылочку - отрез пёстрого крепдешина, летние женские туфли,
ещё что-то. Мама всё это в эвакуации продавала. После войны папа пытался узнать
что-то об этой семье, но безрезультатно.
Насчёт дяди Димы ты что-то напутал. Он один (!) пережил блокаду!
Они сначала жили в пригороде – в Горелово, до войны.
Тётя Мира эвакуировалась с Толей в Кировскую область в село Кордяга,
где работала учительницей начальной школы.
Будучи инструктором РК (а не завхозом), Дима получил квартиру на 7-й Красноармейской. В 1942 году ему удалось съездить к семье,
в результате родился Вова. В конце 1943 года Дима всех их вызвал в Ленинград.
Меня с папой он тоже вызвал, и мы больше полугода жили у них,
я даже пошла в ближайшую к ним школу в 8-й класс.
За это время я не видела никаких пьянок, о которых ты пишешь.
Дима любил выпить, но в праздничные дни, а эти Оснос, Конопелько
приходили с семьями (женами) к ним в гости.
Новый год (1946), помню, все вместе встречали (и мы с папой).
Маму вызвал папа позже.
Домик, в котором мы поселились после приезда мамы с Сашей, был каменным,
бывшая баня с деревянной пристройкой. Нам даже провели газ.
Мама моя сначала окончила медтехникум и работала акушеркой в каком-то селе.
Потом вышла замуж за папу, и он вызвал её в Ленинград, где она уже окончила
педиатрический институт и работала детским врачом в поликлинике.
Дом в Удельном они не снимали, это был ведомственный 12-ти квартирный дом,
где жили служащие фабрики фотоматериалов с семьями.
Работая там, папа получил квартиру (отдельная, 2-х комнатная,
с большой плитой на кухне и печным отоплением, с холодной уборной).
Ваша семья часто летом приезжала к нам на выходной день,
и мы вместе проводили день в Сосновке (прекрасный сосновый парк,
существует и сейчас, дом наш был недалеко от него).
22 июня 1941 года мы, возвращаясь из этой Сосновки, и услышали про войну.
Прожили в блокаде самое тяжёлое время, в конце лета 1942 г эвакуировались
через Ладожское озеро на Урал, в Усолье.
Долго не могла уснуть после твоего письма. Нахлынули воспоминания.
Спасибо. Фира.
Прочитав её письмо, как увидит читатель,
я ничего не стал менять в своих воспоминаниях.
URS » 05 ноя 2013, 12:07
БОРИС (Борух), мой отец
Он родился 3 сентября 1901 года в Гомеле.
В паспорте у него было записано, что он Соломонович
(в советское время евреи русифицировали свои имена).
Он помнил празднование трёхсотлетия дома Романовых зимой 1912–1913 гг.
На главную площадь Гомеля вывели войска и целый день продержали солдат
в неподвижном строю в каре на жутком морозе. Время от времени кто-нибудь
из солдат падал в шеренге как подкошенный.
Отец учился в местной гимназии, но, кажется, не успел её закончить
из-за начавшейся революции. В революцию он ушёл из родительского дома,
из-за «затхлой», как он говорил, религиозной обстановки там и стал жить
самостоятельно, своим трудом. Оказался в какой-то момент в Киеве.
Там у него была невеста. Она уехала куда-то по Днепру оттуда на пароходе,
а он задержался и намеревался поехать следом.
Пароход захватили бандиты, девушку убили.
Некоторое время во время революции он работал воспитателем в детдоме,
где ему поручили сохранность хлеба. В кладовке водились крысы, мешок с хлебом
приходилось привязывать к потолку. Не в силах удержаться из-за голода, он иногда
отщипывал кусочек от буханки. Всю жизнь он потом вспоминал это с виноватым видом.
Преподавал в хедере (еврейской религиозной школе). Что именно, сколько времени, в какие годы – не знаю. Так или иначе, его уже тогда, видимо, тянуло
к воспитательской и учительской работе.
В 1920-е годы приехал в Москву, поступил в Межевой институт, где
готовили топографов-геодезистов. Не понимаю, как с его зрением
он собирался работать по такой специальности. Нуждаясь, ходил
грузить-разгружать вагоны. Купил галоши. Ах, ты имеешь деньги на галоши?
Сняли со стипендии. Потом вообще исключили из института.
Как я теперь понимаю, как классово чуждый элемент.
Во время революции он состоял в сочувствующих к партии – естественно,
большевиков. Другие партии (легальные) уже не существовали.
Института кандидатов в члены партии, что был впоследствии, партия
ещё не имела. В качестве такого сочувствующего он присутствовал на большом партийном собрании в городском театре в Гомеле. Был критический момент,
белые находились под самым городом. Во время собрания неожиданно объявили,
что белые отбиты. Все вскочили и в едином порыве запели «Интернационал».
Потом его отнесло от партии – подозреваю, что его «вычистили» в какую-то
из чисток партии в начале 1920-х гг, опять-таки, из-за его непролетарского происхождения. Уверен, что к лучшему. Иначе он, наверно, сгинул бы
в лагерях в 1930-е годы.
Он помнил белый мятеж в Гомеле и его подавление.
Чья-то пушка стреляла у самого их дома, стёкла поразлетелись.
По двору их дома бегал с ремнем сосед-сапожник за беременной дочерью.
«Папочка, не бей! Я купалась в реке, где купались красноармейцы!»
В 1920-м г он слушал речь Льва Троцкого на привокзальной площади в Гомеле перед войсками, отправлявшимися на польский фронт, и толпой любопытствовавшей публики. Тот говорил так зажигательно, что вся площадь, воодушевившись,
тут же была готова идти в бой за мировую революцию.
Стоял отец в знаменитой длинной скорбной очереди к гробу Ленина в Колонном
зале Дома Советов в январе 1924 г. Мимо прошёл Лев Борисович Каменев,
тоже один из виднейших наших революционных вождей, входивший в комиссию
по похоронам. Он говорил: «Спокойно, товарищи, спокойно».
Мыслимое ли дело, чтобы в последующие времена люди такого ранга вели себя столь демократично?
Я представляю себе так, почему отца не репрессировали в 1930-е гг.
Во-первых, он, по-моему, ни с кем, кроме узкого круга родных, не общался, так что
в малознакомых компаниях ни о чём политическом не мог говорить. Кроме того,
вообще всегда помалкивал. Поэтому некому и не о чём было на него доносить. Возможно, что в отношении «помалкивания» его пришибло исключение из «сочувствующих» и из института. Наконец, доносы писались часто из зависти к зажиточным, влиятельным и удачливым людям. А ему завидовать было не
из-за чего: жили мы в крохотной комнатке в коммунальной квартире
с ничтожным имуществом. Писали доносы также из-за неприязни.
А он был таким безобидным, таким беззлобным, таким мягким человеком,
никому никогда не сказавшим ни одного резкого слова, что вызвать антипатию
ни у кого не мог. Со своей стороны, органы НКВД сами никак
не могли обратить на него внимание. «Выигрышное» дело на нём
не построишь. Что взять со школьного учителя химии?
Отец никогда не высказывался на политические темы, никогда ничего
не говорил о Сталине.
Иногда после войны дядя Коля (Нахемья) Злотников
(точнее – мой двоюродный брат, сын Янкеля, которого я звал дядей, поскольку
он был более чем на 20 лет меня старше) возмущался нашей бесхозяйственностью, нашим бюрократизмом. Я хорошо помню, с каким искренним чувством огорчения
за советскую власть он говорил, переживая за неё.
/.../
Лишь пару раз после разговоров родственников на политические темы
отец сказал мне негромко: «Плохо, что у нас унифицированная печать.
Унифицированная печать».
В связи с образованием государства Израиль взрослые, видимо, вели разговоры
по этому поводу. Кто эти взрослые? Тот же дядя Коля, дядя Яша и дядя Дима.
Больше никто у нас не бывал. Нет, ещё к нам приходил дядя Абрам с женой
– чужие люди, но очень свои, родственные, очень душевные и хорошие.
Эти разговоры шли либо в моё отсутствие, либо просто я к ним не прислушивался. Однако помню, как отец сказал мне однажды: «Сионистская идея – это чепуха.
Согласно марксистской точки зрения, евреи должны ассимилироваться».
Мне тогда казалось, и ещё долго впоследствии, что он прав.
URS » 05 ноя 2013, 13:12
В 1920-е годы какое-то время отец жил в Новозыбкове.
Где и кем он работал по приезде в Ленинград в 1929 г. – не знаю.
Стал учиться на заочном отделении химического факультета Герценовского
института. Около 1933–1934 г защитил дипломный проект, написав работу –
очевидно, реферативную, о башенном производстве серной кислоты.
Я видел его диплом с упоминанием этой темы дипломной работы.
Потом стал преподавать в средней школе.
Затем в те же 1930-е гг перешёл на работу в 7 артспецшколу, которая находилась
в красивом старинном здании на углу Большого проспекта Петроградской стороны
и Введенской улицы. На это здание смотрит сейчас Добролюбов со своего памятника. В неё принимали после 7 классов, давали образование
по программе обычной десятилетки и, вместе с тем, в такой школе имелись
военные предметы – разумеется, в облегчённом виде.
Ребят одевали в военную форму, хотя и без знаков различия.
Утром и днём кормили. Жили они дома. Классы назывались взводами,
имели взводных командиров (т.е. фактически воспитателей), а классы о
дного года обучения объединялись в роты: первая, вторая и третья роты.
Рота тоже имела командира. Это были военные люди, с воинскими званиями.
После окончания такой школы ребята были обязаны поступать в военные училища.
В этом и заключался смысл спецшкол.
Преподавателям гражданских предметов, хотя они и являлись вольнонаёмными,
тоже полагалась военная одежда, но без знаков различия. Получить бесплатно
одежду, пусть военную, было весьма существенным в те времена.
Отец долгие годы после войны носил не штатскую одежду, а глухой китель
сталинского покроя. Что-то из списанного б\у («бывшего в употреблении»)
отец приносил домой, и я в институте на первом курсе ещё ходил в таком
зелёном кителе. Учителя тоже подкармливались, обедали там.
Иногда что-нибудь отец приносил домой в судке.
По лицу его и мамы было видно, что это – ценное для семьи.
В 1970-е гг в нашей университетской поликлинике старушка-врач спросила,
прочитав мою фамилию: «Ваш отец преподавал химию?» «Да.» –
Я у него училась в тридцатых годах. Хороший был человек! –
Около 1980-го года я пришёл в Горный институт, где у меня предполагался доклад
на научной конференции. Шёл там по коридору с заведующим своей лабораторией
Томасом Георгиевичем Петровым. Его остановил крупный, представительный, седовласый мужчина, его знакомый, и спросил, не знает ли он Трейвуса, который должен сейчас выступать. Петров кивнул на меня. Этот человек, оказывается,
тоже учился у моего отца в 1930-е гг. Он сказал, что под его влиянием прочёл
весь учебник Глинки по химии, хотя и не стал химиком./.../
Незнакомец смотрел на меня с каким-то изумлением и даже радостью.
«Меня зовут профессор Воронов. Я заведую кафедрой такой-то.
Заходите ко мне. Что за человек был ваш отец!». Я постеснялся к нему
зайти. По-видимому, его воспоминания относились к годам работы отца
в гражданской школе.
Мама иногда вспоминала, как на один из уроков отца ещё до войны
пришла некая комиссия. Он начал вызывать не лучших, а худших.
Видимо, у него было намечено их спросить именно в этот раз, и ради
комиссии он ничего не захотел менять. Школьное начальство потом
качало головой: «Эх, Борис Соломонович, Борис Соломонович!».
Посылает как-то на уроке школьника в кладовку химкабинета за каким-то
реактивом. Тот ушёл и пропал. Отец говорит: «Пошли дурного, за ним другого».
И сам отправляется следом. Класс хохочет. Когда он сердился, то как-то
беззлобно, неумело А ребята хорошо чувствуют доброго человека.
В конце 1960-х годов, когда он уже был старым и слабым, я ходил
с ним вечером гулять. Это был его непременный вечерний моцион.
Шли мы с ним в одну из таких прогулок по Загородному проспекту.
Подбегают две молодые девушки, сильно накрашенные,
в коротеньких юбочках: «Здравствуйте, Борис Соломонович!
Мы учились у вас. Помните нас? Мы сейчас танцуем в варьете.
Мы принесём вам домой билеты на наше представление».
Он высказался в том смысле, что неважно, чем человек занимается,
лишь бы честно трудился. Девушки его уважительно выслушали
и переглянулись, видимо, узнавая его в этой речи.
Билеты они не принесли, но это неважно.
Он никогда никого не пересуживал, за всю его жизнь я не слышал
от него ни о ком дурного слова, хотя, конечно, ему делали зло.
На него производило большое впечатление открытие новых химических элементов.
Когда я родился, он хотел назвать меня Виргинием, по только что открытому американцами новому элементу. Между прочим, скоро выяснилось, что они
ошиблись, такого элемента нет.
Тогда было популярно давать детям революционные или иные экзотические имена.
Я знал человека по имени Вилор («Владимир Ильич Ленин – организатор революции»).
Мама воспротивилась, они не могли договориться, и я целый месяц был без имени.
Родителям казалось, что я могу умереть, и они прислушивались ночью:
«Мальчик дышит? Мальчик не дышит?». Потом отцу сказали, что первенцу
имя даёт мать,
и он сдался.
После войны он стал писать книгу, посвящённую тому, как по мере развития технических возможностей человечества открывались новые химические элементы. «Торчал» в Публичке. Судя по тому, что он довольно дельно раскритиковал
стилистику рукописи одной из моих статей, у него имелся литературный навык
Мама была очень недовольна тем, что он якобы зря тратит время, злилась,
что требуются деньги на машинопись, скрупулёзно высчитывала их сумму.
Она явно в него не верила. Это был именно тот случай, когда «муж пойдёт
настолько далеко, насколько позволит ему жена». Впрочем, при тогдашнем нашем скудном существовании её можно понять.
/.../
Долгие годы отец собирал рецепты занимательных химических опытов и химических фокусов, показывал их на уроках в школе. Этих рецептов набралось у него, кажется, несколько сот. Все они были у него связно описаны, имели названия. Один из них
он демонстрировал мне дома. Этот опыт назывался: «Извержение Везувия».
Он подносил спичку к кучке какого-то зелёного порошка, тот начинал изнутри
гореть. Вздымался устойчивый фонтанчик пепла, под ним посверкивал красный огонь. Пока весь порошок не выгорал, всё продолжалось точно также. Книгу такого рода
он даже не пытался куда-либо пристроить.
К сожалению, тогда по молодости я не интересовался его рукописями, не читал их.
Они куда-то делись.
В Ленинграде отец стал работать во 2-ой спецшколе ВВС, устроенной
по тому же принципу, что и артспецшкола. Спецшкола ВВС находилась
на Московском проспекте в двухэтажном здании напротив клуба Капранова.
Закрыли эту спецшколу, как и прочие учебные заведения такого типа, в 1950–1951 г.
Ушёл отец из неё в связи с её закрытием или его «вычистили» оттуда ещё
до её ликвидации, в связи с его национальностью, что вполне было возможно
по тем годам, когда начались увольнения евреев – не знаю.
По вечерам, изо дня в день, помногу часов, он сидел над ученическими тетрадками.
Задачи для учеников у него были заготовлены на узких полосках бумаги. Я думаю,
что никто кроме него не задавал школьникам в ленинградских школах столько задач
по химии. Наверно, когда-то его так научили работать, и он следовал этой методе
всю жизнь, т. е. не облегченному освоению химии, а основательному. Поработав
так час-другой, он клал голову на стол, недолго спал, затем снова занимался
тем же. Как и его сестра Гинда, он быстро засыпал и крепко спал всю ночь.
В начале 1960-х гг ушёл на пенсию.
После 1967 г трудолюбиво помогал среднему сыну, т. е. Сёме,
строить дачу, усердно возился в огороде.
Сколько я его помню после войны, он утром делал обстоятельную зарядку.
Подбрасывал одну ногу, потом другую. Клал на пол коврик, ложился на него
и двигал вверх-вниз ноги. Затем прыгал на месте. Потом шёл на кухню, подставлял
туловище под кран с холодной водой – как летом, так и зимой. Затем задирал
под кран по очереди одну и другую ногу. Ходил иногда на лыжах.
Ездил в Центральный парк культуры и отдыха (ЦПКО) на каток, днём, иногда
и я с ним. Низко наклонившись вперёд для равновесия и делая кругообразные
движения руками, он медленно катился среди детей и подростков.
Летом много загорал, до бронзового тела. Купался в озере, даже в холодную погоду.
Был упитанным. Говорил: «Смотри, у меня меньше лысина, чем у тебя».
Постоянно что-нибудь читал. Литературные его пристрастия я не помню.
В больнице, буквально за пару месяцев до смерти, он раскладывал
на полу коврик и упорно делал зарядку – медленно, через силу,
под взглядами больных с других кроватей.
Любил жарить на сковородке чёрный хлеб на подсолнечном масле.
Я не понимал, что он находит в этом вкусного. Это был отголосок несытой юности,
да и всей его несытой жизни. Теперь я сам люблю жарить хлеб.
Во-первых, он вкусней, чем нежареный. Во-вторых, мне жалко,
когда остатки хлеба пропадают.
/.../
Болезнь его быстро скосила, в один два года.
Ещё в начале зимы 1969–1970 гг я с ним поехал кататься на лыжах
в Павловский парк. Дорога туда у нас была недальняя, не более получаса.
Приехали – он тут же потянул меня в буфет. Ему захотелось пить.
Я про себя немного рассердился: что он ведёт себя как ребёнок?
Ни я, ни он ещё не знали, что при его заболевании человека мучает жажда.
За пару дней до смерти весной 1971 г ещё полез пылесосить ковёр
над диваном, ожидая приезда Гинды.
Движения у него были слабые, замедленные.
URS » 05 ноя 2013, 13:57
Дед со стороны отца, Залман Трейвус, жил в Гомеле. Когда он родился
– не знаю, кто его родители – тоже. Дед происходил из малообеспеченной семьи.
Ему нашли некрасивую, но состоятельную невесту, принесшую в качестве
приданого ювелирный магазин на центральной улице города.
Младший мой брат Ося нашёл упоминание об этом магазине в дореволюционной
книге по Гомелю. В сталинские времена отец говорил – также не очень охотно,
что они имели «лавочку», или что его отец был часовщиком.
Люди о своём непролетарском происхождении предпочитали помалкивать.
Как я понимаю, этот магазин был небольшим, и в нём наряду с ювелирными
изделиями торговали часами, а сам Залман тут же в углу ковырялся в часах, принесённых в ремонт. За денежной конторкой стояла старшая дочь. Доходы от магазина позволяли лишь скромно содержать большую семью. Мама говорила,
что дед был человеком изумительной души. В какой-то степени, по-видимому,
можно было получить представление о нём по моему отцу, незлобивому
и деликатному. Если уж мама при её характере хвалила свёкра, то это
кое-что значит.
Залман был набожным евреем, соблюдавшим все обряды и предписания своей религии. Не знаю, являлся ли он хасидом, т. е. пунктуально следовавшим
иудейской вере.
Отец рассказывал, какими ограничениями и нелепыми предписаниями опутана жизнь
правоверного еврея, и мне в детстве казалось, что еврейская религия – самая
обскурантская. Сейчас я вижу, что и другие религии не лучше или не намного лучше.
Дед был при гомельской синагоге кем-то вроде общественного старосты (не знаю,
как такая должность в ней называется). В 1939 году он в зимний холод там простудился
и умер от воспаления легких. Может быть, и к лучшему для него. Кончил жизнь
в своей постели, а не расстрелян немцами или не претерпел мытарств эвакуации
и не умер в чужом углу, как умерла в Уфе или в башкирской деревне во время
войны бабушка, его жена, которую увезла в эвакуацию её дочь Гинда.
О бабушке я ничего не знаю, даже имени. Никто никогда о ней ничего
не рассказывал. Говорили только, что в последние свои годы она была почти
ослепшей. Впрочем, и о деде отец ничего не говорил. Я лично их не помню.
Смутно помнится их квартира в Гомеле, где мы были в лето 1941 г проездом:
второй этаж, обшарпанный коридорчик с окном и с жалким видом на задний двор, какая-то большая темноватая комната с низким потолком.
В 1946 году мы снова заезжали в Гомель, так как там всегда требовалась пересадка
при поездке в Новозыбков. Каких-либо впечатлений от этого посещения дедовского дома у меня не осталось. Помню лишь прямую улицу, уходящую от вокзала бесконечно
куда-то вдаль, идеально выметенную и пустынную. По обе её стороны стояли скелеты
двух- или трёхэтажных каменных домов без окон, дверей и крыш, тщательно
очищенные от обломков кирпичей и прочего. Гомель подвергся немецкой оккупации, через него прошли тяжёлые бои. В одном доме угол был забит фанерой.
Было ясно, что там поселились люди.
Старики имели трёх сыновей и четырёх дочерей.
- До революции в Гомеле был овраг, в котором лепились еврейские домишки.
«Женя, ты себе представить не можешь, какая там была нищета!
Люди были доведены до отчаяния. Полиция боялась туда нос сунуть.
Евреи активно пошли в революцию, так как подвергались тройному гнёту:
национальному, религиозному и экономическому.»
- Был до революции такой Шульгин, известный антисемит, написавший ряд книг.
Он попал в эмиграцию и после этого писал, что теперь понял евреев, которым
нужно в жизни изворачиваться, приспосабливаться.
- Ты не замечал, что русский человек, всю жизнь проживший в городе
и потомственный интеллигент, становится похожим на еврея?
По нервности, по своим ужимкам?
- Нет плохих народов. В каждом народе есть плохие и хорошие люди.
- В 1960-е годы спрашивал меня: «Почему ты не вступаешь в партию?».
Он говорил это не потому, чтобы я приспосабливался к существующему строю,
делал карьеру, а из искреннего чувства, как советский патриот.
Это совершенно определённо.
- Я не смог бы жить в капиталистическом обществе.
Я бы не смог там приспособиться.
- Если спится – спи. Проснулся – вставай.
Валяться в кровати вредно.
- Если не хочешь болеть, нужно как больше быть на улице, в любую погоду.
Что ты дома сидишь? Даже преступников выводят гулять!
Он любил развлекать меня дореволюционными анекдотами,
обычно простодушно дурашливыми.
- На уроке учитель спрашивает ученицу:
«Какая самая большая река в Северной Америке?».
Та мнётся. – Почему ты не отвечаешь? – Название неприличное
.- Ну, всё-таки? – Миссиписи.
- Сидят на железнодорожной платформе два мужика.
Готовится к отправлению пассажирский поезд.
По платформе ходит кондуктор, бренчит колокольчиком.
– Господа, первый звонок!
– Сиди, Ванька, это не нам, это господам.
– Господа, второй звонок!
– Сиди, Ванька, это не нам, это господам.
– Господа, третий звонок!
А вы что тут сидите, так вас и разэдак!
– О, Ванька, теперь это нам.
- Поссорились два офицера, русский и еврей.
Дошло дело до дуэли. Надо выбрать её вид.
Еврей говорит:
- Я предлагаю еврейскую дуэль.
- А что это значит?
– Пусть стреляется кто хочет.
Договорились, что тот, кто вытянет жребий,
пойдет в соседнюю комнату и застрелится.
Выпал жребий стреляться еврею.
Все с напряжением ждут выстрела. Раздался выстрел.
Вбегает еврей и говорит:
- Промахнулся, господа!-
- Пошли два еврея в русскую веру креститься.
Сначала к попу зашёл один.
Выходит он, второй его спрашивает:
- Ну, как там, Хаим?
- Во-первых, я теперь не Хаим, а Иван
. Во-вторых, зачем вы нашего Христа распяли?
А в третьих, пошёл вон, жидовская морда!
- Пошли два еврея в русскую веру креститься.
Сначала к попу зашёл один.
– Как тебя зовут, сын мой?
– Борух.
- Ну, будешь Борисом, Иди, раб божий Борис.
И похоже, и подобно. Аминь.
Зашёл другой.
- Как тебя зовут, сын мой?
– Имя у меня неприличное.
- Какое же у тебя имя?
– Сруль.
Поп на минуту задумался.
– Ладно, будешь Акакием. Не похоже, но подобно.
Иди, раб божий Акакий. Аминь.
Вообще у евреев нет такого имени: Сруль.
Дело в том, что в конце XIX в была перепись населения.
И когда человек на вопрос царского чиновника отвечал,
что его зовут Изроэлем (Израилем),
то в порядке издевательства тот писал: «Сруль».
- В одном селе жил мужик, большой фантазёр и враль.
Съездил он в город и начал рассказывать, какое там всё большое,
и какие громадные буквы на вывесках на магазинах, которые могут убить,
если свалятся.
– Одна такая буква на меня свалилась.
Мужики собрались его побить:
- Почему же она тебя не убила? Опять врёшь?
– А на меня свалился мягкий знак!
- Идёт по улице некий гражданин.
Догоняет другой и как даст ему по уху!
– Ты это в шутку или всерьёз?
– Всерьёз.
– То-то же, я шуток не люблю! -
- Во время гражданской войны отряды красноармейцев
проверяли документы на железной дороге,
вылавливая спекулянтов-мешочников.
У одного пассажира не было никаких документов,
и он в отчаянии сунул красноармейцу бумажку, которая нашлась в кармане.
Тот читает по складам:
«А-на-лиз мо-чи. Так. Итальянец, значит.
Бел-ка – нет, са-ха-ра – нет. Всё в порядке, проходи!».
- Известно, что китайцы – хорошие повара.
Одна барыня наняла такого повара.
Действительно, он начал готовить ей очень вкусно. Ей стало интересно,
что он делает. Приходит она на кухню, открывает кастрюлю, а там варится крыса.
Она в ужасе. Китаец ей говорит: «Бариня, не волнуйся. Супа тебе, криса – мене».
- Один человек вернулся из театра. Рассказывает:
. «На сцене обнимаются дама и дамец. Вбегает муж и стреляет в любовника.
Женщина кричит: “Караул! Помогите!”.
Вбегает городовой и начинает искать убийцу. Ему не видно, а мне с галёрки видно
всё. Я и кричу: “Господин городовой, он под кустиком сидит!”
До сих пор не понимаю, почему меня вывели из театра».
Анекдот примитивный, но в духе Зощенко.
Имелись у него смешные рассказики о том,
как бедный провинциальный еврей
представляет себе жизнь царя.
Помню один из них:
- Когда царь спит, под его окнами ходит полк солдат и кричит:
«Ша, царь спит!».
URS » 05 ноя 2013, 14:33
Расскажу об этом дяде. Оставшись в 7 лет без отца,
он в 15 лет пошёл работать на спичечную фабрику в Новозыбкове.
Красивый мальчик, он начал увлекаться девочками.
Назначил свидание и попросил сменщика его подменить.
И в тот вечер фабрика взорвалась. Вся смена сгорела.
Он был так потрясён гибелью человека из-за него, что,
не возвратившись домой со свидания, бросился в бега.
Дома сочли его погибшим.
Он стал беспризорником, колесил какое-то время по стране на крышах вагонов.
В компании беспризорников из Нахемьи стал Колей. Потом он от них отстал,
где-то окончил бухгалтерские курсы и завербовался работать на Камчатку.
И все эти годы домой не писал.
И вот вдруг появляется в Новозыбкове, когда ему
было уже лет 20 – красивый, хорошо одетый.
И всю родню одаривает отрезами материи.
Потом приехал навестить ленинградских родственников.
На каком-то семейном торжестве сидел рядом с незнакомой девушкой
и капнул ей жир на платье. Она расстроилась, рассердилась.
Он обещал ей отрез материи на новое платье и тем покорил её.
Она стала его женой, родила ему двух детей – мальчика и девочку.
Во время войны он был армейским офицером, побывал в Германии.
Как известно, разрешалось брать там и увозить домой вещи.
Количество их различалось в соответствии с рангом военнослужащего.
Что-то привёз и он – кажется, несколько чемоданов.
Умер в 1957 году в 44 года.
Сердце у него к тому времени было уже скверное.
Жена его, тётя Лида, как я её звал, настрадалась в блокаду.
Буханку хлеба у неё однажды вырвали из рук на улице.
Дядя Коля летом 1942 г служил в воинской части,
находившейся на проспекте Обуховской обороны.
В воскресенье людей отпускали в город,
на кухне оставалось какое-то количество еды.
Он сказал ей, чтобы она пришла к нему поесть.
Она плелась к нему чуть ли не целый день
с дальнего конца Кировского проспекта. Это и сытому здоровому человеку
нелегко сделать – расстояние громадное, с одного конца города на другой.
«Что ты так поздно пришла? Уже ничего не осталось».
Он нарвал ей то ли крапивы, то ли лебеды, и она потащилась обратно.
Пом нач 4го отделения Штаба 131 Ропшинская стр дивизии
Тов Злотников в период подготовки дивизии к предстоящим боям
много уделил внимания подготовке частей и подразделений
дивизии по учету личного состава, в обевых условиях оказвал
на месте ПНШ практическую помощь
В период успешных наступательных операций
с 14.01.1944 по 21.01.1944 тов Злотников, находясь в частях
дивизии, на месте контролировал и оказывал практическую помощь
по учету кадров, оформлению наградного материла на отличившихся в боях
Тов Злотников провел большую работу по комплектованию офицерским
составом частей дивизии и оформлению наградного материала
на отличившихся в боях офицерский, сержантский и рядовой состав.
Своевременно и точно представляет сведения о потерях и другие
в вышестоящие штабы.
Организовал своевременное вручение правительственных наград
награжденным в частях дивизии.
4.07.1944 г во время проведения десантной операции
по освобождению островов Суокион-сари и Эш-сари
в числе первых высадился на берег и продвигался со штабом.
Умело организовал сбор седений о потерях личного состава
не взирая на сильный обстрел противника,
лично выходил на КП батальонов, чем обеспечил полную
отчетность за личный состав перед выше стоящими, а также
давал точные данные о наличии личного состава командованию
полка. Под обстрелом в трудных условиях боя организовал
чистовую обработку всех документов.
URS » 05 ноя 2013, 15:28
URS » 05 ноя 2013, 16:28
От 1го брака (1955-83, с однокурсницей Галиной Александровной Каган)
имею сына Григория (1959 г.р.), который эмигрировал в США в 1989 г.
Имеет жену Елену и двух сыновей – Льва и Филлипа (1987 и 1995 г.р.).
Живёт в Нью-Джерси.
2я жена (с 1987 г) – Белла Михайловна Рыженская (с 2001 г. – Leites)
родилась в 1940 г. в Москве, но предки происходят из Мстиславля.
Окончила ЭМФ МЭИ в 1963 г., кандидат технических наук с 1980 г.
Дочь Анна (1973 г.р.) и её муж Илья Майзель родили четырёх дочек
(Авигайль 1994, Эстер 1995, Адина Това 2004 и Шошана Сима 2006).
Эстер – яркий вундеркинд – умерла от рака в 2002 г. в возрасте 7 лет
после 2 лет тяжелого лечения.
Вслед за сыном 2.11.1995 эмигрировали в США (Нью-Йорк, Квинс).
Наш род Лейтесов происходит из Мстиславля Могилёвской губернии (Белоруссия).
Известно более 450 членов рода – потомков моего пра-пра-прадеда Шолома
и их супругов.
Дед Гершен (1860 – 1947), красиль-кожевник, переехал в Гомель.
Имел 6 детей, которые дружили всю жизнь.
В поколениях отца и моём среди Лейтесов много научных сотрудников,
много докторов наук, том числе женщин. Любопытно, что из женщин
– урожденных Лейтес, ставших докторами наук (не только в нашем роде,
а всех, известных мне), ни одна не сменила фамилию, хотя все они были замужем.
Отец Вениамин (Нёма, 6.3.1902 – 14.5.1968)
жил в Москве с 1921 г; инж.-кожевник, химик, литейщик; изобретатель,
преподаватель; доцент; дважды успешно защитил докторскую диссертацию
(1948 и 1952), но степень не получил; автор 6 книг, 5 стандартов, 35 изобретений,
60 статей; при попытке вербовать его в стукачи прикидывался психом-изобретателем;
с 1950 болел паркинсонизмом (последние 10 лет мама кормила его с ложечки, ...).
Род мамы (Плисецкие), видимо,
происходит из деревни Плиска Черниговской губернии (Украина).
Мой прадед Меер (ок.1830 – 1910) был служащим Черниговской городской управы.
Известно около 200 его кровных потомков.
Дед Израиль (1860 – 29.10.1942), жил в Новозыбкове, Гомеле, Ленинграде; в Гомеле держал книжный магазин.
Имел 7 детей, которые дружили всю жизнь.
Мать Сима (Соня, Софья, 1.10.1901 – 3.12.1998) жила в Москве с 1921,
в Нью-Йорке с 1995;
химик (автор 8 статей), преподаватель; охотно принимала в доме моих друзей,
стремилась всем помочь, её называли «мама класса, мама курса»;
ездила на велосипеде до 75 лет; до последних месяцев жизни (умерла 97 лет)
сохранила ясный ум, активность и полную память.
Среди Плисецких немало научных работников, инженеров и других специалистов,
но особо выделяются люди искусства – балерина Майя, балетмейстер и педагог Азарий, актёр-акробат Владимир (31.12.1903 –31.12.1941 – геройски погиб в разведке),
поэт Герман (17.5.1931 – 2.12.1992)
Среди моих двоюродных:
Минна Певзнер-Перельман
(11.5.1923 – 14.2.2007) – лингвист, преподаватель, умерла на работе,
закончив занятие со студентами, в возрасте почти 84 лет;
Борис Певзнер – разработчик первой советской цветной телепередвижки,
автор монографии «Системы цветного телевидения» и других книг и стандартов,
в последние годы – десятков статей на политические темы и воспоминаний;
Лев Ломизе (26.1 1931 – 6.3.2006),
участник разработки Серпуховского и других ускорителей,
автор выдающейся (по моему мнению) книги
«Непостулированная теория относительности»;
Михаил Ломизе – геолог, профессор, продолжает работать в МГУ в 73 года;
Эрика – физиолог-ихтиолог, доктор биологических наук,
с 1979 в США, работала до 70 лет.
С апреля 1968 г собираю сведения
о родословной Лейтесов и Плисецких.
В 1990-х выяснилось, что в том же 1968 г независимо заинтересовались
историей семьи и генеалогией Лейтесов мой двоюродный брат –
профессор в США и наш однофамилец в Германии.
Кстати, в Ревизских сказках Мстиславскаго Еврейскаго Общества
(в Минске сохранились переписи 1834, 1850 и 1858 гг) встречается удивительно
много знакомых фамилий. Начиная поиск, я предполагал, что все Лейтесы
– родственники, но это предположение оказалось неверным.
Выпустили с женой двуязычную (русский и английский) книгу: – Лейтес Л.В.
Родословная Плисецких и породненных с ними Марковских и Мессереров /
приложение: – Борис Певзнер. Семейный портрет. Воспоминания о семье Плисецких. Нью-Йорк, 2001. – 256 с. В книге упомянут 451 чел.
Книга есть в главных библиотеках Англии, Израиля, России и США.
Дополнение (Том 2) книги о родословной Плисецких (работа начата)
Л. Лейтес. К 29 апреля 2007 г
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1
